Между людьми - Страница 18

- Ну, после найдем; давай Петрова! - И так продолжается до половины подборки. Я слегка сброшу газеты две на пол.

- Все ты, бестия, балуешь! - Сторож подбирает с полу газеты, а я тем временем и схвачу две газеты, и спрячу их под сюртук, придерживая их левой рукой незаметно.

- Ну, теперь кто? - спрашиваю я.

Если мне не удается стянуть при подборке, я подкарауливаю, куда сторож положил сумку с газетами и книгами; потом уже после успею утащить. По этому обстоятельству сторожа почти каждый раз приходили назад с руганью:

- Черт его знает! пришел к Петрову: искали-искали ему газеты; ровно подбирали, а Петрову нету.

- Ну, потерял, выходит,- смеются почтальоны.

- Черт его знает!

Я говорю, что или были газеты, или нет. Получатель на сторожа не жаловался, и сторож только сетовал за гривну меди, которой он лишался. Если получатель не получал книги или много номеров газет, он жаловался конторе, та отписывалась куда следует, оттуда получались ответы: "Отправлены по принадлежности"; тем дело и кончалось.

Письма и казенные пакеты разбрасывались по столам небрежно. Мне нравились красивые конверты, и я крал письма и пакеты. Утащивши, я забирался в такое место, где никто не мог меня видеть, распечатывал и читал их. Как бумаги, так и письма не интересовали меня, и я бросал их через забор или куда-нибудь в такое место, откуда их никто бы не достал. От этого чтения я узнал только форму канцелярского изложения и разные тайны людей. Приходя в класс, я давал учителям читать газеты и книги, говоря, что это дядины. Учителя рады были почитать новостей и всегда спрашивали меня:

- Пришла почта?

- Пришла.

- Есть газеты? - и проч.

Ученики были рады, что учителя занимаются чтением целые часы, и все в это время свободно шалили. Большею частию учителя уносили газеты и книги домой и мне их редко возвращали, а если и возвращали, то я дарил их своему приятелю, сидевшему со мной рядом, тому самому, с которым я представлял актеров.

Итак, житье мне было хорошее: в классе я только числился, в почте меня любил почтмейстер за то, что я уже знаю хорошо почтовую часть, и поговаривал дяде, что он меня сделает сортировщиком.

Я знал весь почтовый механизм и помогал то дяде, то какому-нибудь почтальону. В свободное время я писал крестьянские письма, и так приучил крестьян к себе, что они шли больше ко мне, чем к почтальонам. Приходит крестьянин в контору и говорит:

- Мне бы грамотку послать.

Я подхожу к нему первый и спрашиваю:

- А написана?

- Надобно написать.

- Ну, иди, я напишу.

Крестьянин с недоверием посмотрит на меня.

- А сумеешь ли, экой-то?

- Не тебе первому пишу. Много ли дашь?

- А ты что возьмешь?

- Двадцать копеек.

- Дорогонько.

Подходит почтальон и перебивает:

- Я напишу тебе.

- А ты за сколько?

- Четвертак.

Я соглашаюсь за пятнадцать и начинаю писать крестьянину письмо. Писать крестьянам письма очень трудно. Они не знают формы изложения, посылают больше поклоны, и нужно уменье написать то, что они хотят высказать, да не умеют высказаться. Я писал им всегда ихним слогом, потому что иным слогом я тогда не умел писать. Излажусь я совсем писать и спрашиваю: кому писать?

- Да сыну родному; третий год не писывали. Нынче грамотку прислал, родной.

Я спрашиваю имя.

- Илья Якимов.

- А твоя фамилия как?

- Якимов.

- А зовут?

- Петром.

Я и пишу так: любезный сын, Илья Петрович! А почтальоны обыкновенно писали - Илья Якимыч, и на конвертах ужасно путали, отчего письма постоянно возвращались назад или пропадали на почте. После родительского благословения следовали поклоны от двадцати человек, которых непременно нужно назвать по имени и отчеству. Письмо, кажется, уже кончено, а окажется, еще надо что-то написать. Прочитаешь крестьянину письмо.

- Ладно, - говорит он.

- Еще что?

- Да что еще, ровно - будет… Надо бы написать, Сергунька Лихой в город нонись ушел, да уж плевать.

- Ничего, напишем.

- Ну, пиши еще.

- А еще что?

- Кирьян Панфилов погорел, жена ногу сломила; такая оказия вышла - ужасти! наказанье божье. - И пойдет крестьянин расписывать свое горе; я хотя и позабуду все, а напишу что следует. И все, что прибавляется, читаю с началом, по нескольку раз. Наконец письмо кончено совсем.

- Ну-ко, прочитай еще.

Я начинаю читать, двое или трое крестьян слушают.

"Любезный сын, Илья Петрович!

Желаю тебе с женою своей, твоей матерью, Маланьей Акудиновой, доброва здоровия, хороших успехов в делах твоих и посылаем тебе наше заочное родительское благословение, навеки нерушимое, и посылаем по поклону. Молим господа бога, царя небесного, и пресвятую мать-владычицу, чтобы они спасли тебя и помиловали. Тетушка Арина Поликарповна и дядюшка Евстегней Поликарпыч кланяются тебе. Крестный батюшка, Антип Савич, и крестная твоя матушка, Акулина Марковна, желают тебе здоровья, посылают свое благословение и кланяются. У тетушки Маланьи Степановны родился сынок Петруша. Тетушка Маланья Степановна с детками: Петрухой, Кирьяном, Ларькой и Петрушкой - кланяются… А Сергунька Лихой, что, ишь, украл лошадь у Павла Безпалова, нонись в город ушел работать, а детей оставил с матерью".

- Надо бы прибавить: Маланья-то хочет тоже в город идти, - перебивает посторонний крестьянин.

- А зачем? - спрашивает хозяин письма.

- Уж все к одному бы.

- Ну, нешто, пиши.

Я впишу:

"Кирьян Панфилов погорел зимусь: все дотла сгорело. А жена его, слышь ты, ногу сломала. Наказанье божье. Хлеба ныне плохи, а начальство строго, все норовит стянуть с нашего брата. Кланяются тебе все знакомые и приятели. При сем посылаю тебе три рубля серебром, насилу-насилу собрали. Остаюсь здоров, отец твой Петр Якимов".